Кто здесь держит штурвал? Куда мы вообще летим?
Вряд ли можно однозначно сказать, когда следует писать отзывы на книги: сразу же после прочтения или немного погодя, когда страсти (если таковые возникли) уже улеглись, а сюжет и сам текст, и герои переосмыслены по крайней мере по разу-два. Вот с Маргарет Этвуд и ее "Служанкой" я конкретно поторопился; анализировать объективно стал впоследствии, не с чем было сравнивать, за вторую из принадлежащих ей книг взялся только сейчас.
Что до "Тайной истории", то "по горячим следам" не хотелось писать еще и потому, что оформленные мысли пришли не так быстро. Сначала нужно было выпутаться из ощущения присутствия, буквально выдраться из книги и... отопнуть, что ли, подальше, чтобы разобраться в происходившем самому, а не с точки зрения любого из основных действующих лиц.
В двадцать лет мне казалось, что я бессмертен.
Это Ричард Пейпен - рассказчик и второстепенный все же участник, главная заслуга которого состоит в повествовании о происходящем и постепенном раскрытии связей между остальными героями. Пацан из Богом забытого городка, всеми правдами и неправдами выбравшийся в престижный колледж - в среду, в которой при иных обстоятельствах ему не нашлось бы места.
- Ты всегда так рано встаешь?
- Почти всегда, - ответил он, не поднимая глаз от бумаг. - Здесь очень красиво, но дело в том, что даже самые вульгарные вещи не вызывают отвращения на рассвете.
Это Генри Винтер - неофициальный, но общепризнанный глава замкнутого кружка изучающих греческий. Интеллектуал (порой кажется несколько чересчур интеллектуал), координатор и в большой степени интриган. Серьезный, сосредоточенный, полностью погруженный только в то, что интересно лично ему, без оглядок на получение хоть какой-либо выгоды.
Странная особенность его личности заключалась в том, что чем меньше человек знал Банни, тем искреннее верил, что прекрасно его знает.
Это Банни Коркоран - шумная, дружелюбная заноза в заднице. Он не особенно заботится об учебе, зато знает толк в выуживании денег у кого придется. Все, кроме Ричарда, принадлежат к более или менее состоятельным семьям и выросли в достатке, однако вот в случае с Банни мы сталкиваемся со своеобразным отношением родителем: те, будучи совершенно уверенными, что каждый обязан пробивать себе дорогу сам, выбрасывают сына в колледж без малейшей материальной поддержки. Выкручивайся, как можешь. В результате отношение Банни даже к друзьям всегда остается немного - или полностью - потребительским.
— То, что мы совершили, — ужасно, — вдруг изрек Фрэнсис. — То есть, конечно, мы не Вольтера убили. Но все равно. Это плохо.
Это Фрэнсис Абернати - блестящий, утонченный эстет со своеобразными привычками и специфическими вкусами. У него своя боль и собственные проблемы, но, как и в случае с остальными, ничего не откроется до первого События.
Сходство их было удивительным — оба с густыми русыми волосами и лишенными явных признаков пола лицами, такими же ясными, радостными и полнокровными, как лица ангелов на картинах фламандцев. Пожалуй, они так сильно выделялись в Хэмпдене, где кишмя кишели непризнанные гении и начинающие декаденты, а в одежде de rigueur считался черный цвет, еще и потому, что предпочитали носить светлые, особенно белые, вещи. В удушливом смоге сигарет и мрачных умствований они мелькали то тут, то там, словно аллегорические фигуры из старинной постановки или призраки гостей давным-давно минувшего чаепития в саду.
Это Чарльз и Камилла Маколей - близнецы, которых любят все за ровный нрав и благожелательность. Повязанные крепкими - и еще немного крепче - узами, до поры до времени вносящие в кружок некий элемент стабильности, отличающийся от холодной упорядоченности Генри.
Да, первое впечатление от Джулиана Морроу — что перед тобой человек исключительной сердечности и доброты. Однако то, что ты называешь его „азиатской безмятежностью“, по-моему, всего лишь маска, скрывающая всепоглощающее равнодушие. Он умеет показывать людям их собственное отражение, создавая иллюзию глубокого понимания, в то время как глубины и понимания в нем не больше, чем в зеркале.
Наконец, особняком хотелось бы выделить Джулиана Морроу - преподавателя греческого, который во многом поспособствовал созданию именно такого замкнутого, изолированного от всего остального мира, кружка. Он не слишком понравился мне с самого начала и совершенно разочаровал в конце. Однако и его роль, даже без участия в двух (!упс, спойлер) убийствах, немаловажна. Как-то сразу по аналогии пришел Канторек из "На Западном фронте без перемен" Ремарка; тот тоже любил лепить из юных душ и умов что вздумается - и непременно нечто выхолощенно-возвышенное.
В принципе Ричард говорит об этом достаточно четко:
Во всяком случае, мой взгляд на Джулиана уж точно нельзя назвать объективным. Пока я писал эту повесть, соблазн приукрасить, облагородить, досочинить становился сильнее всего как раз тогда, когда речь заходила о нем. Думаю, связано это с тем, что он и сам, по сути дела, постоянно выдумывал окружающий мир, усматривая храбрость, чуткость, милосердие там, где ничего подобного не было и в помине. Собственно говоря, в том числе за это я его и любил: за то, что он видел меня в лестном свете; за то, что в его присутствии я становился лучше; за то, что он в каком-то смысле разрешал мне быть таким, каким мне хотелось быть.
Теперь, конечно, я мог бы удариться в противоположную крайность. Я мог бы сказать, что Джулиан намеренно выбирал в ученики молодых людей, которым хотелось считать себя выше других, и что он обладал удивительным талантом обращать чувство неполноценности в ощущение тотального превосходства. Я мог бы добавить, что он проделывал это вовсе не из желания помочь, а в угоду своей потребности властвовать над чужими душами. И я мог бы долго распространяться в таком духе — полагаю, все сказанное было бы более-менее справедливо. Однако эти рассуждения ни в коей мере не раскрыли бы секрет его обаяния, не объяснили бы того, почему мне до сих пор так трудно расстаться с образом, который сложился у меня во время нашей первой беседы: я шел, изнывая от тягот пути, но вот предо мною возник мудрый старец и пообещал сделать так, что все мои мечты станут явью.
В ходе чтения прочувствуется каждый из них. Я гарантирую это. Сам стиль повествования подводит к этому: неторопливый, вдумчивый, с множеством деталей (их избыток так часто критикуют, но по диагонали не была прочитана ни одна страница, а томик немаленький). Необязательно становиться на позицию героев, но не понять ее будет сложно. Почему Фрэнсис начнет страдать от панических атак, почему Чарльз так много пьет, почему прежде приветливый Банни будет готов вызвериться на друзей при любом удобном случае, почему Камилла станет еще молчаливей. Почему Генри решится на то, что решится. И почему Ричард увязнет в своей детской влюбленности в товарищей по самые уши, до точки невозврата.
Я часто думал, что акт убийства по крайней мере связал нас на веки вечные: мы не просто друзья, а друзья-до-гробовой доски. Тогда эта мысль была единственным утешением, но теперь от неё хотелось выть. Навсегда, навсегда я повязан с ними одной верёвочкой, и иного уже не дано.
Не буду ничего читать у Тартт еще долго-долго. Хочется оставить послевкусие)
-
-
15.07.2014 в 23:46